15 имe'яй у'шы слы'шати да слы'шит.
16 Кому же уподо'блю род сей? Подо'бен есть дe'тем сeдя'щым на то'ржищих, и возглаша'ющым друго'м свои'м
17 и глаго'лющым: писка'хом вам, и не пляса'сте: пла'кахом вам, и не рыда'сте.

15 Кто имеет уши слышать, да слышит!
16 Но кому уподоблю род сей? Он подобен детям, которые сидят на улице и, обращаясь к своим товарищам,
17 говорят: мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам печальные песни, и вы не рыдали.

Мф. 11

37 Иерусали'ме, иерусали'ме, изби'вый проро'ки и ка'мением побива'яй по'сланныя к тебe, колькра'ты восхотe'х собра'ти чада твоя, я'коже собира'ет ко'кош птенцы' своя' под крилe', и не восхотe'сте;
38 Се, оставляется вам дом ваш пуст.

37 Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели!
38 Се, оставляется вам дом ваш пуст.

Мф. 23

11 Он же рече' им: не вси вмeща'ют словесе' сего', но и'мже дано' есть:
12 суть бо скопцы', и'же из чре'ва ма'терня роди'шася та'ко: и суть скопцы', и'же скопи'шася от человe'к: и суть скопцы', иже искази'ша са'ми себе' ца'рствия ра'ди небe'снаго: моги'й вмeсти'ти да вмeсти'т.

11 Он же сказал им: не все вмещают слово сие, но кому дано,
12 ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит.

Мф. 19

28 Прииди'те ко мнe вси тружда'ющиися и обремене'ннии, и аз упоко'ю вы:
29 возми'те иго мое на себе' и научи'теся от мене', яко кро'ток есмь и смире'н срдцем: и обря'щете покой душа'м ва'шым:
30 иго бо мое благо, и бремя мое легко' есть.

28 Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас;
29 возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим;
30 ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко.

Мф. 11

Я считаю знаменательным и для русской жизни в вы­сокой степени типичным, что к пению меня поощряли простые мастеровые русские люди и что первое мое при­общение к песне произошло в русской церкви, в церков­ном хоре. Между этими двумя фактами есть глубокая внутренняя связь. Ведь вот, русские люди поют песню с самого рождения. От колыбели, от пеленок. Поют всегда. По крайней мере, так это было в дни моего отрочества. Народ, который страдал в темных глубинах жизни, пел страдальческие и до отчаяния веселые песни. Что случи­лось с ним, что он песни эти забыл и запел частушку, эту удручающую, эту невыносимую и бездарную пошлость? Стало ли ему лучше жить на белом свете или же, наобо­рот, он потерял всякую надежду на лучшее и застрял в промежутке между надеждой и отчаянием на этом про­клятом чертовом мосту? Уже не фабрика ли тут винова­та, не резиновые ли блестящие калоши, не шерстяной ли шарф, ни с того ни с сего окутывающий шею в яркий лет­ний день, когда так хорошо поют птицы? Не корсет ли, надеваемый поверх платья сельскими модницами? Или это проклятая немецкая гармоника, которую с такой лю­бовью держит под мышкой человек какого-нибудь цеха в день отдыха? Этого объяснить не берусь. Знаю только, что эта частушка — не песня, а сорока, и даже не нату­ральная, а похабно озорником раскрашенная. А как хо­рошо пели! Пели в поле, пели на сеновалах, на речках, у ручьев, в лесах и за лучиной. Одержим был песней рус­ский народ, и великая в нем бродила песенная хмель...
Сидят сапожнички какие-нибудь и дуют водку. Сквер­нословят, лаются. И вдруг вот заходят, заходят сапожнич­ки мои, забудут брань и драку, забудут тяжесть лютой жизни, к которой они пришиты, как дратвой... Перекиды­вая с плеча на плечо фуляровый платок, за отсутствием в зимнюю пору цветов заменяющий вьюн-венок, заходят и поют:

Со вьюном я хожу, С золотым я хожу,
Положу я вьюн на правое плечо,
А со правого на левое плечо.
Через вьюн взгляну зазнобушке в лицо.
Приходи-ка ты, зазноба, на крыльцо,
На крылечушко тесовенькое,
Для тебя строено новенькое...

И поется это с таким сердцем и душой, что и не заме­чается, что зазнобушка-то нечаянно - горбатенькая... Горбатого могила исправит; а я скажу — и песня...

Маска и душа
Париж 1932
Федор Шаляпин

Я только тогда могу хорошо спеть историю молодой крестьянки, которая всю свою жизнь умиленно помнит, как когда-то давно, в молодости, красивый улан, проезжая деревней, ее поцеловал, и слезами обливается, когда, уже старухой, встречает его стариком (я говорю о «Молодешенька в девицах я была»), - только тогда могу я это хорошо спеть, когда воображу, что это за деревня была, и не только одна эта деревня,— что была вообще за Россия, что была за жизнь в этих деревнях, какое сердце бьется в этой песне... Ведь вообразить надо, как жила эта девушка, если райское умиление до старости дал ей слу­чайный поцелуй офицера в руку. Надо все это почувст­вовать, чтобы певцу стало больно. И непременно станет ему больно, если он вообразит, как в деревне жили, как работали, как вставали до зари в 4 часа утра, в какой су­хой и суровой обстановке пробуждалось юное сердце. Вот тогда я действительно «над вымыслом слезами обо­льюсь».
Вообразить, чувствовать, сочувствовать, жить с горем безумного Мельника из «Русалки», когда к нему возвра­щается разум и он поет:
Да, стар и шаловлив я стал!
Тут мельник плачет. Конечно, за Мельником грехи, а все же страдает он мучительно, - эту муку надо почув­ствовать и вообразить, надо пожалеть... И Дон-Кихота полюбить надо и пожалеть, чтобы быть на сцене трога­тельным старым гидальго.

Маска и душа
Париж 1932
Федор Шаляпин

«Вот тебе и хладнокровные британцы»,— думал я, с восторгом глядя на взволнованную публику.
Как-то сразу после первого спектакля я стал любим­цем лондонской публики, и - с гордостью скажу - ко мне одинаково прекрасно относились и очаровательные светские дамы, и простой мастеровой народ. Мне приш­лось бывать и в гостиной премьер-министра, и в кварти­рах музыкантов оркестра, пить шампанское в посольст­вах и портер с театральными плотниками.
Поверьте мне,— я говорю все это не для того, чтоб лю­боваться Федором Шаляпиным, который из Казани, са­пожной мастерской, попал в аристократические гостиные Лондона,— поверьте, не в этом суть, не в этом! Суть в том, что я - человек загнанной, замученной страны, стра­ны, которая, несмотря на трудную жизнь свою, создала великое искусство, нужное всему миру, понимаемое все­ми людьми земли!
Я не умею хорошо сказать то, что чувствую, но чувст­вую я хорошо! И не о Шаляпине я рассказываю, а о рус­ском человеке, которого люблю. Ну да, много горечи в этой любви, и, как всё в нашем мире, наверное, любовь тоже несправедлива,- но никто не нуждается в ней так много, как все мы, Русь!


Страницы из моей жизни 1917
Федор Шаляпин

Товарищ долго объяснял мне, что такое честь девушки. Я слушал его с большим любопытством, но все-таки мне было как-то неловко, стыдно. И во всем, что он говорил, во всем, что происходило на дворе, пред глазами у меня, я чувствовал что-то неладное, как бы некоторое издевательство над женщиной и над любовью.

Осталось только одно светлое пятно - это сияющие счастьем лица молодых. И я подумал, что какую бы грязь ни разводили люди вокруг любви, а все-таки она — счастье! Может быть, я не тогда подумал об этом, но я рад, что эта мысль пришла рано, еще в отрочестве.

Кажется, этой же мысли, в связи со всеми прочими впечатлениями, которые я вынес из отношений женщин и мужчин, я обязан тем, что познал женщину тоже слишком рано.

У меня была знакомая прачка, запойная пьяница. Одна ее дочь, горничная, вышла замуж за генерала. Прачка жила безбедно на средства, которые присылала ей богатая дочь. Она даже выписывала «Ниву», а я читал ей романы и объяснения картинок. На этом и устроилось мое знакомство с нею. У нее была еще другая дочь, очень красивая девушка, но душевнобольная. Она, как я знал, любила офицера, ушла с ним. А он ее бросил. И вот девушка сошла с ума. Мне было очень жалко ее, но она возбуждала у меня темное чувство страха.
Она всегда молчала, только хихикала странным пугающим звуком, который казался мне злым. Ее голубые, красивые глаза смотрели на все и на всех пристально, неподвижно. А я не мог смотреть на нее долго. Мне думалось, что она может сказать что-нибудь страшное. Я иногда думал о ней:
«Почему она несчастна? Такая красивая! Если бы она вышла замуж за офицера, как сестра моего товарища за почтальона».
И вообще она своим молчанием, своим мертвым взглядом заставляла меня много думать о ней.
Зимою, на святках, я поехал с ее матерью ряженым в Козью слободку, к знакомым прачки. Там танцевали кадриль, ели, пили, играли в фанты. Я понравился какой-то толстой девиц. Она уводила меня за печку и целовала какими-то особенными поцелуями, от которых кружилась голова и которые неприятно волновали меня. Возвращаясь из гостей поздно, пьяная прачка предложила мне ночевать у нее. До Суконной слободы было далеко. Я согласился, и прачка указала мне место для ночлега: на сундуке, в комнате ее дочери.
Мне было 13 лет в ту пору. Не стесняясь моим присутствием, прачка раздела дочь и уложила ее на постель, против сундука, на котором лежал я. Уложила и ушла, погасив огонь. Мне не спалось. Я был взволнован поцелуями толстой девицы. Я вспоминал любовные истории, о которых слышал, романы, прочитанные мною, красивые речи влюбленных на сцене театра и, главное, прежде всего счастливое лицо сестры товарища, когда она стояла на крыльце под руку с мужем, над толпою бесновавшихся баб. Мне подумалось:
«А что если я заменю офицера? Может быть, эта красивая девица выздоровеет?»
Я встал, тихонько сел к ней на кровать, взял ее голову и повернул к себе. В темноте мне показалось, что больная смотрит на меня более осмысленным взглядом, и это увеличило мою храбрость. Она все молчала, не сопротивляясь мне и даже как будто не дыша. Когда я пришел в себя, то ясно увидел, что ее глаза смотрят в потолок так же мертво, как всегда.
Вероятно, что в этом рассказе не все верно, и на самом деле я вел себя грубее и прямей, а соображения и мысли, до некоторой степени, оправдывающие меня, придуманы мною после. Что же делать? Нет человека, который не нуждался бы в оправдании перед самим собою. Я думаю, что нет такого человека.
Я мог бы не рассказывать эту историю, но мне надо сказать, что с той поры, что бы я ни делал, делал для женщины, для того, чтобы заслужить ее внимание, ее любовь.

Страницы из моей жизни 1917
Федор Шаляпин