Я только тогда могу хорошо спеть историю молодой крестьянки, которая всю свою жизнь умиленно помнит, как когда-то давно, в молодости, красивый улан, проезжая деревней, ее поцеловал, и слезами обливается, когда, уже старухой, встречает его стариком (я говорю о «Молодешенька в девицах я была»), - только тогда могу я это хорошо спеть, когда воображу, что это за деревня была, и не только одна эта деревня,— что была вообще за Россия, что была за жизнь в этих деревнях, какое сердце бьется в этой песне... Ведь вообразить надо, как жила эта девушка, если райское умиление до старости дал ей слу­чайный поцелуй офицера в руку. Надо все это почувст­вовать, чтобы певцу стало больно. И непременно станет ему больно, если он вообразит, как в деревне жили, как работали, как вставали до зари в 4 часа утра, в какой су­хой и суровой обстановке пробуждалось юное сердце. Вот тогда я действительно «над вымыслом слезами обо­льюсь».
Вообразить, чувствовать, сочувствовать, жить с горем безумного Мельника из «Русалки», когда к нему возвра­щается разум и он поет:
Да, стар и шаловлив я стал!
Тут мельник плачет. Конечно, за Мельником грехи, а все же страдает он мучительно, - эту муку надо почув­ствовать и вообразить, надо пожалеть... И Дон-Кихота полюбить надо и пожалеть, чтобы быть на сцене трога­тельным старым гидальго.

Маска и душа
Париж 1932
Федор Шаляпин