Я считаю знаменательным и для русской жизни в вы­сокой степени типичным, что к пению меня поощряли простые мастеровые русские люди и что первое мое при­общение к песне произошло в русской церкви, в церков­ном хоре. Между этими двумя фактами есть глубокая внутренняя связь. Ведь вот, русские люди поют песню с самого рождения. От колыбели, от пеленок. Поют всегда. По крайней мере, так это было в дни моего отрочества. Народ, который страдал в темных глубинах жизни, пел страдальческие и до отчаяния веселые песни. Что случи­лось с ним, что он песни эти забыл и запел частушку, эту удручающую, эту невыносимую и бездарную пошлость? Стало ли ему лучше жить на белом свете или же, наобо­рот, он потерял всякую надежду на лучшее и застрял в промежутке между надеждой и отчаянием на этом про­клятом чертовом мосту? Уже не фабрика ли тут винова­та, не резиновые ли блестящие калоши, не шерстяной ли шарф, ни с того ни с сего окутывающий шею в яркий лет­ний день, когда так хорошо поют птицы? Не корсет ли, надеваемый поверх платья сельскими модницами? Или это проклятая немецкая гармоника, которую с такой лю­бовью держит под мышкой человек какого-нибудь цеха в день отдыха? Этого объяснить не берусь. Знаю только, что эта частушка — не песня, а сорока, и даже не нату­ральная, а похабно озорником раскрашенная. А как хо­рошо пели! Пели в поле, пели на сеновалах, на речках, у ручьев, в лесах и за лучиной. Одержим был песней рус­ский народ, и великая в нем бродила песенная хмель...
Сидят сапожнички какие-нибудь и дуют водку. Сквер­нословят, лаются. И вдруг вот заходят, заходят сапожнич­ки мои, забудут брань и драку, забудут тяжесть лютой жизни, к которой они пришиты, как дратвой... Перекиды­вая с плеча на плечо фуляровый платок, за отсутствием в зимнюю пору цветов заменяющий вьюн-венок, заходят и поют:

Со вьюном я хожу, С золотым я хожу,
Положу я вьюн на правое плечо,
А со правого на левое плечо.
Через вьюн взгляну зазнобушке в лицо.
Приходи-ка ты, зазноба, на крыльцо,
На крылечушко тесовенькое,
Для тебя строено новенькое...

И поется это с таким сердцем и душой, что и не заме­чается, что зазнобушка-то нечаянно - горбатенькая... Горбатого могила исправит; а я скажу — и песня...

Маска и душа
Париж 1932
Федор Шаляпин